“Отец Василий при гостях никогда не пил: он пил «после». Он сам так говорил, когда его спрашивали: «Что же вы, батюшка, сами не выкушаете?» Он отвечал: «Я после».
И он исполнял это «после» с самою несчастною добросовестностью, которая приводила в смущение весь дом и приход.
Да, с домом отца Василия страдал и приход. Отец Василий не умел или не мог выпить ни одной рюмочки, ни двух, ни трех. Он мог пить только запоем, и раз, что он обмокал в вине уста, ему надо было пить много, долго, без устали и до полной немощи, не раз угрожавшей самой его жизни. И вот в эти-то времена, когда такое горе случалось, слух о нем мигом облетал все деревни и начинались сожаления, у крестьян краткие, а по господским домам очень продолжительные.
Доходило это обыкновенно через дворовых людей, которые, быв подвержены заимствованному от господ этикету, в тихом и грустном тоне докладывали:
—Отец Василий заболели.
О роде болезни никто не расспрашивал: это уже было известно, что значит. Все нелицемерно и искренно начинали скорбеть и о самом больном и о его «матушке Марфе Тихоновне». И какая при этом выражалась участливость и деликатность, это, право, даже трогательно вспомнить.
Первое евангельское правило — «страждущего посети»—сейчас же представлялось всем, но как тонко и деликатно это делали?.. В дом к запившему отцу Василию никто не входил, чтобы как-нибудь его не сконфузить, но о нем только осведомлялись. Или «подсылали» людей к матушке Марфе Тихоновне, или же, еще лучше, «начинали кататься». Велят, бывало, заложить себе летом шарабанчик или тележку, а зимой саночки в одну лошадь, и без кучера «самоправкою» слетают в сумерки в Добрынь к воротам поповского дома. Вызовут тут потихонечку Марфу Тихоновну и под воротами с нею погрустят, потужат, пошепчутся и вотрут ей в руки сколько-нибудь денег и бутылочку орловской «варенцовской» мадеры. Варенцовская мадера вроде гоголевской «толстобрюшки» тогда весьма славилась по дворянству, и ее подавали Марфе Тихоновне, чтобы она старалась давать больному это полезное вино обманом вместо водки. Было такое мнение, что будто мадера во всех пьющих людях «облегчает слабость». А когда «болезнь» отца Василия оканчивалась, т.е. когда он переставал пить хлебное вино, а лежал больной, иногда весь разбитый, к нему начинались лекарственные подсылы с съедобным тоже целебного свойства, «на пьяненький вкус». Главным образом об этом заботилась высокообразованная внучка Масальского — Настасья Сергеевна Иванова. Ее искусный повар Кондратий (поныне здравствующий) — ученик знаменитого некогда Яра, имел сам такую же «слабость», как отец Василий, и умел приготовлять особенные, подходящие для таких выздоровлений «солененькие блюда».
Помнится, это было что-то вроде жидкого форшмака с куриным бульоном и превкусно пахло и огурчиком, и маслиной, и куриным наваром. Превкусную прелесть эту на «пьяненький вкус» приготовляли в Зиновьеве, за пять верст от Добрыни, где томился отзвонивший свой звон отец Василий, и тотчас же спешно везли на поповку.
Возила «целебную снедь» всегда «верная слуга Дуняша». Провизия всегда, бывало, помещается в кастрюлечке, к которой прибавляется миска с мочеными яблоками, клюковным мармеладом и небольшим количеством маслин, которые очень нравились отцу Василию «при выздоровлении». Бывало даже первое слово, которое произносил: «Мазулинку дайте, мазулинку». Ему и дают мазулинку. И старушка Настасья Сергеевна — вся живьем русская, но говорившая охотнее по-французски, бывало сама все это вспомнит, закажет и пересмотрит, и сама увязывает, твердит «верной слуге»:
—Скорей, мать моя, поезжай и сама там на щепочках разогрей, чтобы не продымили бедному попеньке... ему теперь и так все противно.
Один «беспартошный барин» Илья Иванович Кривцов сам не посещал отца Василья, но и то, разумеется, только потому, что, держась своей политики, он не хотел надевать панталон. Однако и он осведомлялся об отце Василии через крепостную девушку (тогда уже старушку) Аксинью Матвеевну, и присылал ему «гомеопатию», да разные смехотворные молитвы собственного сочинения, на что был очень досуж. Молитвы Илья Иванович слагал «на три случая жизни» — а именно «от пьянства, буянства и нощнаго шатанства». Может быть, эти молитвы были несколько кощунственны, но во всяком случае очень смешны, и отец Василий их прочитывал в своем «тумане», и улыбался, но затем сейчас же сжигал.
Деликатность прихожан, впрочем, шла гораздо далее. Люди знали, что священник «после трезвона» будет мучиться,— «будет стыдиться глаза показать», и потому «мироносицы» в лице Аксиньи Матвеевны и «верной слуги Дуняши» должны были не только полечить отца Василия тем, что ему посылало сердоболье его духовных детей дворянского круга, но также «замечать его здоровье и тотчас докладывать, когда он годится». Обыкновенно не допускали отца Василия до того, чтобы он «совсем оправился», потому что тогда «очень расстыдится», а берегли тот момент, когда он только «в стих входит», и тогда, нимало же не медля, летел к нему в Добрынь посол от Ивановых с письмом, в котором Настасья Сергеевна сама, своим удивительно четким и красивым французским почерком, писала ему, что душа ее скорбит, долго лишенная отрады с ним молиться, и что она усердно его просит завтрашний день пожаловать к ней с причтом отслужить на дому всенощную.
В заголовке письма всегда неизменно стояло: «Честной иерей и уважаемый друг наш, отец Василий!»,— а в конце столь же неизменно подписывалось: «Всегда вас уважающая, духовная дочь ваша Анастасия Иванова».
Это обыкновенно было последний coup de main удар (фр.), который оправлял отца Василия. Вероятно, он понимал причину этого побуждения «с ним молиться» и сейчас же брался за молитву один.
/Лесков Н.С. Дворянский бунт в Добрынском приходе./